Донецк: исповедь фантома
Это письмо пришло одному из сотрудников нашей редакции от дончанки, его давней знакомой. Он ей как-то позвонил поинтересоваться, как у нее дела. «По телефону всего не расскажешь. А так хочется высказаться». «А ты напиши». И она написала… По понятным соображениям мы не пишем имя автора, однако все написанное ниже — не выдумки и фантазия, а настоящая реальность.
* * *
«Мы есть, мы не миф, не мираж. Это мы упоенно выхватываем в окружающей нас действительности сине-желтые сочетания — вон влюбленная пара идет: у нее небесные джинсы, а на нем футболка цвета пшеницы… Это мы, всю жизнь возмущавшиеся писаниной на домах, теперь радуемся (надписям) на стенах: «Донецк — это Украина» и «ДНР — зло». Это мы скупаем в сувенирных лавках залежавшиеся магнитики с трезубцем, убеждая продавщиц, что «для прикола». Это мы надеемся и ждем…
Сколько нас? Думаю, много. Сколько хотя бы примерно? Не знаю. Мы собираемся небольшими кучками. Даже не стайками. Не более трех-четырех человек за раз. Больше нельзя. Больше — будет громче (соседи услышат) и подозрительней (соседи увидят). Но я знаю, что и у друга на даче собираются, и подруга новый такой «кружок» встретила.
Мечтаем собраться все вместе. Но не время. Не время даже знакомиться «в живую» (хотя и такое иногда практикуем). Поэтому сидим в соцсетях, под никами, в закрытых группах. И не факт, что какая-то «Вера Украинка» не есть провокатор «МГБ», а какой-то затихарившийся «Вася Вася» не конспектирует нашу реакцию на призывы «Веры». Мы за эти два года изучили тонкости такого общения.
Это мы сразу удаляем переписку в личке. Это мы перед выходом на улицу на случай досмотра чистим свои телефоны. Это мы храним флешки вне квартиры, а одна, «дежурная», в такой нычке лежит, что и сама периодически забываю, куда перепрятала в прошлый раз. Это мы отключаем дверной звонок, чтобы не вздрагивать от каждого трезвона. Если пришли сверить показания счетчика, на этот случай у соседки есть номер моего мобильного. А у меня ее. И это настоящая удача, когда ты с соседкой на «одной волне».
Теперь твой дом — это действительно твоя крепость, в которой ты лелеешь свой мир, где хотя бы думать можешь свободно, а в наушниках слушать и смотреть, чего душа просит. Но вот выходишь за порог и ощущаешь себя креветкой без панциря. Тебя ранит все: трехцветный антураж, рубли в кошельке, разговоры толпы. А ты читала, как наш Захарченко отвечал харьковчанам? Вот молодец, скажи ж! Скоро паспорта получим, и плевать хотели на эту Украину. А Россия нас не оставляла, и дальше не оставит… Ты чертыхаешься про себя и проходишь мимо. Еще полгода назад могла им ответить, вступить с сакральным: «Дуры вы, бабы». После волны зимних арестов договорились себя сдерживать. Потому что у каждого из нас здесь свои задачи. Мы в них друг друга особо не посвящаем. Из «мелкого» знаю, что наши мужчины иногда «шалят»: дорисовывают на улицах агитплакаты. Для кого-то это покажется глупостью. В нашем положении — это тоже проявление позиции.
В моем подъезде есть доска объявлений. Так с августа 2014-го кто-то повадился на заметках об отключении воды или на воззваниях идти в «ополчение» приписывать в конце «Слава Україні!», я же ему печатными буквами отвечала «Героям слава!» Жильцы, заметив такое «безобразие», объявления срывали, ЖЭКовцы вешали новые. И вот опять появляется «Слава Україні!» У меня с собой ручки для ответа не было, возвращаюсь из магазина, а там уже — «Героям слава!» Это непередаваемые ощущения. Ты сначала понимаешь, что в твой подъезд заглядывает «родственная душа» (то, что он живет с тобой рядом, ты сразу отвергаешь, надо быть безумцем так «палиться»), потом понимаешь, что таких душ как минимум две. Мы не знакомы, но знаем о существовании друг друга, и от этого уже легче. Как-то участковый прошелся по этажам, собрал пояснения (не вы?— не я — не он?— не думаю) и наша «перекличка» прекратилась. Но вот ко мне приехала дочь (она больше года на «Большой земле» — на Украине). Увлеклись воспоминаниями, и я ей: «А помнишь, у нас в подъезде кто-то подписывал объявления?» — «Так это же я писала». Я была готова ее убить, так как мне даже в голову не могло прийти, что мы с дочерью переписываемся, и что ее в любой момент могли забрать «на подвал». А кто был третьим в «перекличке» я узнала раньше — моя соседка. Она пенсионерка без навыков «партизанщины», поэтому не слышала, как я тихонько спускалась по лестнице и застала ее «на горячем». На кого, на кого, а на нее я бы никогда не подумала. Впрочем, как и она на меня.
Нас постоянно спрашивают — а чего вы там сидите? Чего не выезжаете? У нас много официальных ответов: старенькие родители, работа, дом, хозяйство… Нас не понимают. И правильно делают. Потому что я же не могу по телефону сказать: ведь кто-то должен встречать людей, выходящих из «подвалов». Здесь я хоть в малом могу помочь в поиске человека — контактами, прозвонами, иногда просто поддержать морально: вот родные на Украине, им звонят о задержании племянника, и они не знают, как вести себя в этой ситуации, куда обращаться. Троих приходилось именно встречать при выходе из «подвалов». Но это было полтора года назад, когда вообще было жестко. И речь не о военных, речь о гражданских. Знаете, какими они выходили? Вшивыми, в язвах, если мужчина — избитый. Без документов, без копейки денег, без телефонов… И куда им? К кому им? Поэтому их знакомые, которые не могли приехать (иначе оказались бы на том же «подвале»), сообщали о дате «выпуска». Встречаешь. Она тебя не знает, ты ее не знаешь. Но вы уже родные друг другу. Отходите подальше, протягиваешь еду, потом б/ушный мобильник с новой симкой, на которой забит твой номер телефона и людей, которые на тебя вышли с просьбой помочь. Она отзванивается, успокаивает их, они — ее. Идете к ней домой, хорошо, если у кого-то хранятся запасные ключи. В квартире все верх дном после обыска. Пока она приходит в себя, ты бежишь в аптеку, в магазин за продуктами. Потом месяцы по поиску документов в ихних «инстанциях» — хотя бы паспорта. Потому что, например, у женщин после пережитого страх даже приблизиться к таким зданиям, не то чтобы зайти и написать заявление. Кому-то паспорт возвращали, кому-то нет. Параллельно решаешь вопрос об отправке человека на свободную землю. То есть у каждого свое. Знаю, что подруга делает фото Донецка для одной из редакций, здесь же на украинских журналистов запрет, в такой ситуации и аматоры подмога.
Пока же мы продолжаем оставаться здесь. Для меня «здесь» — это в оккупации. Для моих коллег по работе «здесь» — это «в нашей молодой республике». Уже бывших коллег. Не смогла, не выдержала, уволилась. Не было сил постоянно слышать восхваления, «как мы все заживем», как Украина рушится, а «республика становится на ноги». Да и свою позицию я не скрывала. Однажды меня пригласил директор и предупредил: не дожидайся доносов, уходи «по собственному», а я материально помогу. Он свое обещание сдержал, пока не написали донос на него. Он с семьей выехать успел.
И мы остались с мамой. Я живу тоской, мама — страхами. Сначала она боялась обстрелов. Потом спускаться в темный затхлый подвал в подъезде, так как когда-то давно увидела там крысу… Со временем ее уже не подташнивало от запаха плесени. Она перестала реагировать на что-то серое, шмыгнувшее в темноте. «Мама, это кошка». «Да, доченька, кошка». Потом она боялась пропустить день получения ахметовской гуманитарки, если на пару дней задерживали выдачу, начиналась паника. Странное дело с этой гуманитаркой. На кухне висел календарь сначала на 2014 год. Мама обводила фломастером дату следующего получения помощи, и каждый раз причитала: вот и еще месяц умирать нельзя. Потом она повесила рядом календарь на 2015-й, старый срывать не дала. Теперь висит уже третий, и тоже с обведенными кружочками. Но разговоры о том, что еще месяц можно не умирать прекратились. Теперь у нее новый «мотиватор»: умру, когда тебе 60 лет исполнится, тогда я буду спокойна, что будешь с едой (просто ахметовская помощь для пенсионеров здесь идет с 60-ти лет). В общем, у каждого свои якорьки, чтобы держаться за жизнь.
Но только мама свыкается с одним страхом, как появляется другой. Раз я ее повезла в Краматорск на оформление пенсии. Мама еле выдержала эту поездку. От вида сначала «дэнээровских» блокпостов и автоматчиков у нее давление подскакивало. Она же в Донецке максимум во двор выходила и в подвал спускалась. А как начали подъезжать к контрольно-пропускному пункту, и впереди отчетливо проявился украинский флаг, тут сработала пропаганда да разговоры с соседками. «Доча, куда мы?! Они нас сейчас гимн петь заставят, издеваться будут… Мне Валентина Федоровна рассказывала… Давай вертаться…» Еле уговорила. Пока проверяли паспорта, я ее таблетками да каплями отпаивала, она же не отпускала мою руку, чтобы меня не забрали «страшные укры». Думали уже скорую вызывать. Обошлось. Проехали. Бабушки наши, мамочки, что же с вами сделали?! Потом была трудная дорога обратно, а страх «укров» ей преодолеть так и не удалось. Поэтому через полгода ни о какой поездке по продлению пенсии и речи быть не могло. Держимся на моих подработках, что друзья подбрасывают. И, увы, мама оформила «дэнээровскую» пенсию, ее ей на дом приносят. Осуждаете? Ну, что ж, наверное, правильно. Но иначе нам не вытянуть.
Это как раз к вопросу об ассимиляции. Нас, оставшихся в оккупации, часто попрекают «стокгольмским синдромом». Скажу о себе и окружающих меня. Первый год мы продолжали жить в «своем Донецке»: да, с обстрелами, да, в укрытиях. Война как бы отодвинула на второй план некую «ДНР», на первом плане была жизнь человека и помощь ближнему. Когда боевые действия утихали, для таких как я Донецк продолжался без «народной республики», а с теми же улочками, «Донбасс Ареной», ботаническим садом, парком кованных фигур. Мы существовали с «ДНР» и ее «гражданами» как бы в параллельных мирах, пересекаясь только на бытовом уровне. У них своя жизнь, у нас своя. Мы продолжали верить, что это скоро все закончится. Головы были заняты выживанием, здоровьем родных, попыткой осознать происходящее.
Переломный момент наступил год спустя. Уже прошлой весной было заметно, что многие определились. Кто-то просто устал сопротивляться, иммунитет иссяк. И даже первоначально проукраински настроенные дончане начали спокойно воспринимать идеологическое окружение: ходить на праздники, нормально себя чувствовать под развивающимися флагами, поддерживать «правильные» беседы, концентрироваться только на положительном, и не замечать отрицательного. Одна из моих таких знакомых, назовем ее Света, сказала: я уже устала надеяться, нас никогда не освободят, а на работе и по телику все капают и капают, в итоге я смирилась, приняла, что это навсегда; перестала дурными мыслями и сомнениями голову забивать и, знаешь, наступила гармония. Света стала как все, она слилась с толпой, она мимикрировала.
Таких как Света «взяли» на теме любви к городу: все, кто здесь — истинные дончане, честь им и хвала, а кто выехал — предатели, которые никогда не поймут оставшихся. Мы, мол, не тянем вас вступать в «Донецкую республику» (главенствующая политорганизация), просто, раз любите Донецк, так давайте вместе работать на его благо. И эта технология сработала. Потому что со свободной территории не было месседжей в противовес, лишь крики и обвинения в адрес дончан, как «живущих при оккупантах». Без разбору. Всех под одну гребенку. Конечно, «имеющий уши слышать, да слышит». Но многие были истощены и не способны сопротивляться. И им, смирившимся, стало легче. И я их понимаю, я поначалу им даже завидовала. Потому что тоже устала: просыпаешься, и сразу в ленту новостей — а вдруг за ночь освободили аэропорт. Но лента молчит. Ложишься спать, и опять в новости — а вдруг…
Но спустя год была и другая яркая реакция — это окончательное отторжение всего «дэнээровского», даже среди сомневавшихся. Окончательное и бесповоротное, порой, сжигая все мосты для отступления. И нам тоже стало легче, так как мы тоже определились. И мы тоже в своей гармонии и реальности: теперь мы живем не в параллельном, виртуальном Донецке, а в оккупированном Донецке. И мы понимаем свою необходимость здесь и сейчас, и это придает нам силы для надежды.
Вот написала, излила душу. Сейчас нажму «Отправить», текст сохраню до завтра в «облаке», но сразу почищу компьютер и почту… А завтра, как удостоверюсь, что письмо дошло, удалю и из «облака». И пойду продолжать свою жизнь. Жизнь в оккупации… А вы просто знайте, что мы есть, мы не мираж, и что мы вас ждем…»
***
Письмо заканчивалось словами «Если захочешь опубликовать, фамилию придумай сам. Мы же даже свои имена указывать не можем. Или напиши просто — фантом из Донецка». Однако это не фантом, а живой человек…